Естественно, что она со своими печалями вписалась в чертову песенку англичанок легче, чем нож входит в масло.
Начиналась песня милыми, но мало что выражающими словами, как всякое вокальное сопровождение танца, и вдруг она брала вас за душу, погружая в такую печаль, как если бы, слушая их, вы теряли охоту жить -- настолько убедительно они доказывали, что молодость и прочее ни к чему не ведут; тогда вы принимались следить за словами и вдумываться в них, когда они отзвучат и мелодия уйдет куда-то далеко, чтобы улечься в настоящую, свою постель -- в надежную яму, где все кончается.
Дважды повторенный рефрен -- и вас уже как бы тянуло в кроткую страну смерти, всегда мягкую и мгновенно забываемую, словно туман.
Да у них, у англичанок, голоса и дышали туманом.
Потом все повторяли хором этот жалобный упрек тем, кто еще здесь, кто влачит жизнь, ожидая на набережных, на всех набережных мира, когда она наконец минет, а покамест ловчит, продает барахло, апельсины, чужие секреты другим призракам, сбывает фальшивые деньги, якшается с полицией, распутниками, бедолагами и рассказывает разные разности в нескончаемом тумане терпения... Мою новую польскую подружку звали Таня.
В данный момент -- я это усек -- она жила как в лихорадке из-за одного мелкого банковского служащего лет сорока, с которым познакомилась в Берлине.
Она жаждала любой ценой вернуться в его Берлин и, ни на что не взирая, жить с ним.
